Мы жили в двухкомнатной 24-х метровой квартире в хрущевке на Преображенке. В шестиметровой комнатке устроились я и бабушка, а в восемнадцатиметровой — мама с папой и очень быстро появившаяся моя младшая сестра.

Я чем дольше живу, тем больше недоумеваю, откуда тогда дети брались! Вот когда легко было бы скрепы-то вколачивать! Не иначе как дух святой супружеским парам помогал, если учесть плотность населения большинства квартир. Даже то коротенькое время, что нас в квартире было четверо, четверо в квартире нас не было никогда. Во-первых, примерно с октября по апрель с нами практически безвылазно жила бабушкина сестра. Незадолго до моего рождения она вернулась из Заполярья, из Дудинки, где 11 лет прожила за оградой лагеря, в котором сидел ее муж. Дождалась, пока его уже после смерти Сталина, в 55-м году, сактировали по болезни, там же через две недели его похоронила и приехала под Москву.

Сначала жила с нами, потом дядьку реабилитировали, выплатили ей даже какую-то компенсацию, да и сама она на Севере подработала, так что удалось купить однокомнатную кооперативную квартиру на первом этаже. В Малаховке, недалеко от нашей дачи.

Поэтому с середины мая до середины сентября она, встав пораньше, приходила к нам и уходила затемно. В сентябре мы переезжали в Москву, тетки хватало на месяц, а дальше, подхватив вечный чемоданчик с металлическими уголками, в середине октября чуть свет она скреблась в нашу московскую дверь и оставалась с нами до первомайских праздников.

Поэтому мой маленький раскладной диванчик мне доставался только в октябре и мае. Остальное время на нем спала бабушкина сестра, а я — на раскладушке в большой комнате.

Младшей сестре тоже не сильно везло. Только она выросла из решетчатой детской кроватки, в которую, к счастью, более зрелая родня не помещалась, и обрела кресло-кровать (пыточное прокрустово ложе, откровенно говоря) устроиться на нем ей удавалось крайне редко.

Мама и бабушка полжизни прожили на Украине, поэтому оттуда в Москву тек неиссякаемый ручей родни, которая училась, лечилась, судилась, одевалась, просвещалась, отдыхала, эмигрировала, и всё это — с ночевкой у нас. Поэтому чаще чем в собственной постели, мы с сестрой обнаруживали себя то под столом на старом ватном одеяле, то на сдвинутых креслах, то у родителях в ногах.

Мы не жили в коммуналке, но впоследствии мой коммунальный опыт заставил меня убедиться, что та наша жизнь мало чем отличалась от коммунальной. Даже напротив — не имея строгого коммунального регламента, мы, как на птичьем базаре, толклись и теснились, оттирая друг друга и обходя бесконечные чемоданы, мешки и коробки, чтоб прорваться в душ или туалет.

Материально мы жили очень скромно. При этом за стол пятиметровой кухни, как правило, садились человек семь-восемь, а если приходили еще мои школьные приятели или родительские друзья, то и все двенадцать-пятнадцать. В этом была какая-то загадка, какая-то неэвклидова геометрия, но нам не было тесно, никто никому не мешал, не возмущался и не ужасался.

Бабушка хлеще, чем фокусник Копперфильд, из одной курицы, стакана риса, пакета картошки и пары яблок умудрялась сделать шесть блюд и десерт: никто не успевал удивиться этому, а понаехавшей родне даже не приходило в голову прихватить из Донецка или Симферополя корзинку черешни или груш.

Люди жили неделями и месяцами, ели, пили, спали, бросали в общую кучу грязное белье и ощущали себя, как тогда принято было официально формулировать, в семье единой. Причем в прямом смысле.

Может, именно поэтому мама с папой тоже не находили в этом ничего особенного, не раздражались, до кучи дополняли этот Ноев ковчег компанией своих друзей, и у нас было очень весело. Кстати, никто сроду не то что не проверял у нас уроки, но и точно не помнил, в каком мы классе учились, что не мешало нам прекрасно окончить лучшую московскую школу.

Вообще я сейчас часто думаю, что мы, дети, о тех взрослых, родных и друзьях знали куда больше, чем они о нас, и тем более больше, чем сегодня знают о старших молодые. И в этом, кстати, связь поколений и близость с родителями как раз воплощались.

Поскольку народу было полно, суеты много, на детях никто не концентрировался, не впадал в ступор при виде разбитых коленок, не оплакивал двойки и потерянные шапки, не носился с нами как со святыми мощами, не искал у нас болезни и не ждал от нас нобелевских открытий на ранних рубежах. Наоборот, мы, предоставленные вроде сами себе, помнили, что надо застелить в этом сумасшедшем доме постель, вынести мусор, накапать бабушке валокордин и купить к ужину свежего хлеба.

За десять лет родители были в школе моей сестры раза два, наверное. Остальное время на учительские экзекуции таскалась я, отчего, кстати, и между собой, и с учителями мы с сестрой находили общий язык только легче.

В хрущобе нашей слышимость была сквозная, с первого этажа по пятый, двери были папиросные, через подъезд было ясно, кто сегодня печет пироги, соседи ходили друг к другу по делу и без, дети мотались из квартиры в квартиру. И это тоже было неплохой альтернативой сегодняшних клубных тусовок.

Я, к слову, совершенно не умиляюсь и не идеализирую то время и ту жизнь. Боже упаси! И условия, и быт, и качество жизни было нищим, в большинстве своем слаще морковки мы ничего не видали. И зависть была, и ненависть, и мордобой, и пьянка, и «жидовская морда». Все то же самое, что и всегда, даже хуже: может, поэтому только в этой родственно-соседской связке и была некоторая опора и спасение.

Сосед-хирург лечил, резал и вскрывал нарывы, соседка-учительница подтягивала по математике или русскому, соседка-портниха за ночь из старой шторы шила выходное платье, сосед-шофер перевозил на дачу, а мои родители в четыре руки писали исковые заявления, жалобы, обращения в милицию и прокуратуру и ходатайства об УДО.

Только к глубокой ночи этот картонный муравейник стихал на короткое время. И в нашей квартирке наконец все расползались, как солдаты на биваке, на свои временные лежбища. Дети и соседи возвращались в свои клетки, похрапывала приезжая родня, кряхтели старухи, мама домывала на кухне посуду, папа в ванной читал самиздат.

Да, кстати, очень часто, в этот миг хрупкой тишины, у нас раздавался звонок в дверь, и сдавленный шепот произносил кодовую фразу:

— Это я, Веня Кукис, я только пришел сменить носки...

Это племянник моей мамы, глава спортивной команды из Донбасса, держал у нас свой чемодан и раз в два дня, к ночи, забегал сменить бельё. Когда мы с сестрой были детьми, этот звонок Вени Кукиса звучал для нас как корабельная рында, извещающая о конце дневной вахты...

Тот дом стоит в Зельевом переулке до сих пор, но соседей тех уже нет. Кого нет в Москве, кого — в России, кого — на этом свете.

Мы все разъехались, живем в несравнимо более человеческих условиях, бываем друг у друга все реже, неохотно и церемонясь, будто хорошая жизнь встала на страже нашего покоя и не хочет чтобы кто-то в ней удостоверился. Сейчас я почти не знаю своих соседей и мне не придет в голову бегать по подъезду в поисках пятерки или стакана сахара.

По всем проблемам мы обращаемся к профессионалам, не выносим сор из избы, бесконечно укрепляем замки и двери, усиливаем охрану, умножаем число комнат и удобств, при первой возможности разъезжаемся с детьми.

И конечно, это правильно и более нормально.

И конечно, мы желаем детям еще более спокойной, сытой и комфортабельной жизни, чем себе, не отягощенной нежданными гостями и незапланированными неудобствами.

И теперь мы, как правило, вздрагиваем, когда кто-то звонит без предупреждения в дверь. Я таких звонков побаиваюсь.

Но всегда с надеждой хочу услышать: «Это я, Веня Кукис, я только пришел сменить носки...»

© Татьяна Хохрина, «Зельев переулок»